Othello » Пт фев 06, 2009 8:26 pm 
			
			Двенадцать 
          квадратных аршин жилья.
Четверо 
       в помещении - 
Лиля, 
     Ося, 
         я
и собака 
        Щеник.
Шапчонку 
        взял 
            оборванную
и вытащил салазки.
- Куда идешь? - 
               В уборную
иду. 
    На Ярославский.
Как парус, 
          шуба 
              на весу,
воняет 
      козлом она.
В санях 
       полено везу,
забрал 
      забор разломанный
Полено - 
        тушею,
тверже камня.
Как будто 
         вспухшее 
колено 
      великанье.
Вхожу 
     с бревном в обнимку.
Запотел, 
        вымок.
Важно 
     и чинно
строгаю 
       перочинным.
Нож - 
      ржа.
Режу. 
     Радуюсь.
В голове 
        жар
подымает градус.
Зацветают луга,
май 
   поет 
       в уши - 
это 
   тянется угар
из-под черных вьюшек.
Четверо сосулек
свернулись, 
           уснули.
Приходят 
        люди,
ходят, 
      будят.
Добудились еле - 
с углей 
       угорели.
В окно - 
         сугроб. 
                Глядит горбат.
Не вымерзли покамест?
Морозы 
      в ночь 
            идут, скрипят
снегами - сапогами.
Небосвод, 
         наклонившийся 
                      на комнату мою,
морем 
     заката 
           облит.
По розовой 
          глади 
               моря, 
                    на юг - 
тучи-корабли.
За гладь, 
         за розовую,
бросать якоря,
туда, 
     где березовые
дрова 
     горят.
Я 
 много 
      в теплых странах плутал.
Но только 
         в этой зиме
понятной 
        стала 
             мне 
                теплота
любовей, 
        дружб 
             и семей.
Лишь лежа 
         в такую вот гололедь,
зубами 
      вместе 
            проляскав - 
поймешь: 
        нельзя 
              на людей жалеть
ни одеяло, 
          ни ласку.
Землю, 
      где воздух, 
                 как сладкий морс,
бросишь 
       и мчишь, колеся, - 
но землю, 
         с которою 
                  вместе мерз,
вовек 
     разлюбить нельзя.
14
Скрыла 
      та зима,
              худа и строга,
всех, 
     кто навек
              ушел ко сну.
Где уж тут словам!
                  И в этих
                          строках
боли 
    волжской 
            я не коснусь
Я 
 дни беру
         из ряда дней,
что с тыщей
           дней 
               в родне.
Из серой 
        полосы 
              деньки,
их гнали 
        годы-
             водники-
не очень 
        сытенькие,
не очень 
        голодненькие.
Если 
    я 
     чего написал,
если 
    чего 
        сказал-
тому виной 
          глаза-небеса,
любимой 
       моей 
           глаза.
Круглые 
       да карие,
горячие 
       до гари.
Телефон 
       взбесился шалый,
в ухо 
     грохнул обухом:
карие 
     глазища 
            сжала
голода 
      опухоль.
Врач наболтал-
чтоб глаза 
          глазели,
нужна 
     теплота,
нужна 
     зелень.
Не домой, 
         не на суп,
а к любимой 
           в гости
две 
   морковинки 
             несу 
за зеленый хвостик.
Я 
 много дарил
            конфект да букетов,
но больше 
         всех 
             дорогих даров
я помню 
       морковь драгоценную эту
и пол- 
      полена 
            березовых дров.
Мокрые, 
       тощие
под мышкой 
          дровинки,
чуть 
    потолще
средней бровинки.
Вспухли щеки.
Глазки- 
       щелки.
Зелень 
      и ласки
выходили глазки.
Больше 
      блюдца,
смотрят 
       революцию.
Мне 
   легше, чем всем,-
я 
Маяковский.
Сижу 
    и ем
кусок 
     конский.
Скрип-
      дверь,
            плача.
Сестра 
      младшая.
-Здравствуй, Володя!
-Здравствуй, Оля!
-завтра новогодие-
нет ли 
      соли?-
Делю, 
     в ладонях вешаю
щепотку 
       отсыревшую.
Одолевая
        снег 
            и страх,
скользит сестра,
                идет сестра,
бредет 
      трехверстной Преснею
солить
      картошку пресную.
Рядом 
     мороз
шел 
   и рос.
Затевал 
       щекотку-
отдай 
     щепотку.
Пришла, 
       а соль 
             не валится-
примерзла 
         к пальцам.
За стенкой 
          шарк:
"Иди, 
     жена,
продай 
      пиджак,
купи 
    пшена".
Окно,- 
      с него
идут 
    снега,
мягка 
     снегов, 
тиха 
    нога.
Бела, 
     гола
столиц 
      скала.
Прилип 
      к скале 
лесов 
     скелет.
И вот 
     из-за леса 
               небу в шаль
вползает 
        солнца 
              вша.
Декабрьский 
           рассвет, 
                 изможденный 
                               и поздний,
встает 
      над Москвой 
                 горячкой тифозной.
Ушли 
    тучи
к странам 
         тучным.
За тучей 
        берегом
лежит 
     Америка.
Лежала, 
       лакала
кофе, 
     какао.
В лицо вам, 
           толще 
                свиных причуд,
круглей 
       ресторанных блюд,
из нищей 
        нашей 
             земли 
                  кричу:
Я 
 землю 
      эту 
         люблю.
Можно 
     забыть, 
            где и когда
пузы растил 
           и зобы,
но землю, 
         с которой 
                  вдвоем голодал,-
нельзя 
      никогда 
             забыть!
			I'll see before I doubt; when I doubt, prove.